<<<16.
ЛЮБОВЬ И ПСИХОТЕРАПИЯ>>>
Мне сейчас трудно восстановить в памяти все мотивы и соображения, с которыми
я пришел в психиатрию пятнадцать лет назад. Конечно, я хотел "помогать"
людям. Процесс помощи людям в других сферах медицины включал технологию, в которой
я чувствовал себя неуверенно или, другими словами, которая казалась мне слишком
механической. Я находил, что разговаривать с людьми приятнее, чем прощупывать
их и протыкать иглами; а причуды человеческого сознания интересовали меня значительно
больше, чем причуды тела и населяющих его микроорганизмов. Я понятия не имел о
том, каким образом психиатры помогают людям, если не считать фантазий о психотерапевтах,
которые обладают магическими словами и магическими техниками взаимодействия с
пациентом, в результате чего магически распутываются все узлы в психике. Вероятно,
мне хотелось быть магом. У меня было очень слабое представление о том, что эта
работа будет каким-то образом связана с духовным ростом пациентов, и, конечно,
никакого представления о том, что она потребует и моего духовного роста.
В течение первых десяти месяцев обучения я работал со стационарными пациентами;
шоковая терапия, таблетки и хороший надзор помогали им несравненно лучше, чем
мои беседы; зато я выучил все традиционные магические слова и техники взаимодействия.
После этого началась моя первая длительная работа с приходящей пациенткой – я
буду называть ее Марсией. Марсия приходила на сеансы три раза в неделю. Это была
настоящая борьба. Она не желала говорить о тех вещах, о которых я просил ее говорить,
или она говорила о них не так, как я хотел, а иногда она не хотела говорить вообще.
Наши представления и оценки в некоторых случаях различались категорически; в процессе
борьбы они в какой-то степени менялись и с моей, и с ее стороны. Но борьба не
ослабевала, несмотря на мои запасы магических слов, техник и жестов, и никаких
признаков улучшения у Марсии не наблюдалось. Наоборот, почти фазу же после начала
лечения грубый, откровенный промискуитет стал основной линией ее поведения; несколько
месяцев ее "дурные поступки" невозможно было сосчитать. Так прошел целый
год, и как-то среди сеанса она внезапно спросила меня:
– Вы считаете меня куском дерьма, правда?
– Кажется, вы хотите попросить меня, чтобы я сказал вам, что я думаю о вас?
– отвечал я, мастерски оттягивая время.
Да, именно этого она хочет, сказала она. И мне нужно было что-то отвечать.
Что? Какие магические слова, жесты и техники помогут мне? Я мог сказать: "Почему
вы об этом спрашиваете?", или "А как вы думаете, что я думаю о вас?",
или "Важно не то, что я о вас думаю, а то, что вы сами о себе думаете, Марсия".
Но у меня было острое ощущение, что такой ответ означал бы мою капитуляцию или
дезертирство и что за год визитов ко мне по три раза в неделю Марсия заслужила
хотя бы честный ответ на вопрос о том, что я о ней думаю. Но для такого случая
у меня не было прецедента. Сказать честно человеку в глаза то, что ты о нем думаешь,
– таким магическим словам и техникам не учил меня ни один из профессоров. Это
взаимодействие нигде не было предусмотрено и никем не было рекомендовано к изучению.
И сам факт, что оно нигде не упомянуто, говорил о том, что оно не одобряется,
что ни один приличный психиатр не позволит себе попасть в подобную ситуацию. Что
делать? Чувствуя всю шаткость положения, с бьющимся сердцем, я отважился:
– Марсия, вы ходите ко мне уже больше года. Это большой период времени, и он
не был приятным для нас с вами. Почти все это время мы сражаемся, и это сражение
выматывает нервы, злит и утомляет нас обоих. И несмотря на это, с явным усилием
и дискомфортом вы неизменно, по три раза в неделю, из месяца в месяц приходите
сюда. Вы не были бы способны на это, не будь вы человеком, который твердо решил
развиваться и готов тяжело работать, чтобы сделать из себя более достойную личность.
Я не думаю, что человека, который так упорно работает над собой, можно назвать
куском дерьма. Вот вам мой ответ. Я не думаю, что вы кусок дерьма. Сказать правду,
я вами восхищаюсь.
Из нескольких десятков своих любовников Марсия немедленно выбрала одного и
установила с ним постоянные и серьезные отношения. В конечном итоге это закончилось
созданием весьма крепкой и успешной семьи. Марсия никогда больше не возвращалась
к промискуитету. Она сразу начала рассказывать о своих хороших сторонах. Ощущение
бесплодной борьбы между нами быстро исчезло, наша работа стала легкой и веселой,
принося невероятно быстрые успехи. Странно, но мой рискованный шаг – откровенное
признание в моих подлинно положительных чувствах к ней (чего я, вообще говоря,
никак от себя не ожидал) – не только не смутил ее, но оказал явный терапевтический
эффект и стал переломным моментом во всей нашей совместной работе.
Как это можно истолковать? Означает ли это, что для успешного лечения нам достаточно
рассказывать пациентам, что мы о них хорошего мнения? Едва ли. Во-первых, в психотерапии
необходимо быть честным всегда. Я искренне восхищался Маршей, она мне нравилась.
Во-вторых, мое восхищение и симпатия имели для нее реальное значение именно потому,
что мы провели вместе много времени, у нас был глубокий опыт общих переживаний,
связанных с лечением. В сущности, этот переломный момент связан вовсе не с моей
симпатией и восхищением, а с самим характером наших отношений.
Не менее драматический поворотный пункт был в лечении молодой женщины, которую
я назову Хелен. Дважды в неделю она приходила ко мне в течение девяти месяцев
без малейших признаков улучшения, но какого-либо положительного чувства у меня
это не вызывало. Более того, после всей совместной работы я все еще плохо представлял
себе, что это за личность. Никогда раньше не было у меня пациента, о котором я
так мало знал бы после стольких дней работы; мне непонятен был даже характер проблемы,
которую нужно было решать. Она меня совершенно запутала, и я несколько вечеров
провел в безуспешных попытках хоть как-то разобраться в ее болезни. Прежде всего
было очевидно, что Хелен мне не доверяет. Она крикливо жаловалась, что я в действительности
совершенно о ней не забочусь ни формально, ни по существу, что меня интересуют
только ее деньги. На одном из сеансов, уже на десятом месяце лечения, она сказала:
– Вы не можете себе представить, доктор Пек, как обескураживают меня попытки
общаться с вами, когда вы так безразличны ко мне и так забывчивы к моим чувствам.
– Хелен, – отвечал я, – кажется, это смущает нас обоих. Я не знаю, как вы это
воспримете, но за десять лет моей психотерапевтической практики вы представляете
самый обескураживающий случай. У меня никогда не было пациента, с которым я достиг
бы столь ничтожных результатов за столь длительное время. Быть может, вы правы
и я не тот человек, которому следует работать с вами. Не знаю. Мне не хочется
бросать вас, но, черт возьми, я в высшей степени озадачен, я просто ума не приложу,
что же не так в нашей с вами работе!
На лице Хелен появилась сияющая улыбка:
– Знаете, вы, кажется, и вправду заботитесь обо мне...
– Как это? – опешил я.
– Если бы вы не заботились обо мне, вы не были бы так расстроены, – сказала
она таким тоном, словно все это было вполне очевидно.
Уже на следующем сеансе Хелен стала рассказывать мне такие веши, которые она
прежде утаивала или перевирала, а через неделю у меня уже было отчетливое понимание
ее основной проблемы, диагноз болезни и общее представление о дальнейшем ходе
лечения.
И в этом случае моя реакция была полна смысла и значения для Хелен именно благодаря
моей глубокой вовлеченности, интенсивности нашей совместной работы. Мы теперь
можем видеть тот существенный компонент, который делает психотерапию эффективной
и успешной. Это не "безусловно положительное отношение", не магические
слова, техники или жесты; это человеческая вовлеченность и борьба. Это воля и
готовность врача расширить свое Я ради питания духовного роста пациента, готовность
идти на риск, искренне вовлечься на эмоциональном уровне в отношения, искренне
бороться с пациентом и с собой. Одним словом, существенный ингредиент успешной,
глубокой, значительной психотерапии – любовь.
Характерно – и почти невероятно: обширная западная профессиональная литература
по психотерапии игнорирует проблему любви. Индийские гуру нередко просто и без
церемоний говорят о том, что любовь – источник их силы.* Ближе всего к этому вопросу
подходят те западные авторы, которые предпринимают попытки анализировать различия
между "успешными" и "неуспешными" психотерапевтами; обычно
характеристики успешных врачей содержат такие слова, как "тепло" и "сопереживание".
Но чаще всего вопрос о любви приводит нас в замешательство. Этому есть целый ряд
причин. Одна из них – смешение понятий подлинной любви и столь пропитавшей нашу
культуру романтической любви, а также другие смешения, о которых шла речь в этой
главе. Другая причина в том, что "научная медицина" склонна ко всему
осязаемому, рациональному, измеримому, психотерапия же как профессия формировалась
в значительной степени за пределами "научной медицины". Поскольку любовь
– феномен неосязаемый, неизмеримый и сверхрациональный, то научному анализу он
не поддается.
* См. Peter Brent, The God Men of India (New York: Quadrangle Books, 1972).
Еще одна причина – сила психоаналитических традиций в психиатрии; эти традиции
с их идеалом холодного, отчужденного психоаналитика лежат на совести не столько
Фрейда, сколько его последователей. Согласно этим традициям, всякое чувство любви,
которое пациент испытывает к врачу, обычно клеймится термином "перенос",
равно как и всякое чувство любви врача к пациенту – "контрперенос";
разумеется, оба эти чувства считаются аномалией, частью проблемы, а не ее решением,
и их необходимо избегать.
Это совершенный абсурд. Перенос, как упоминалось в предыдущей главе, относится
к неприемлемым чувствам, восприятиям и реакциям. Нет ничего неприемлемого в том,
что пациенты начинают любить врача, который искренне выслушивает их час за часом
и не судит их, а воспринимает их как они есть, как их, вероятно, никто раньше
не воспринимал; он не использует их в своих целях, и он облегчает их страдания.
На практике содержание переноса во многих случаях таково, что оно мешает развитию
у пациента любовного отношения к врачу, и тогда лечение заключается в преодолении
переноса, так, чтобы пациент смог испытать успешное любовное отношение, нередко
впервые в жизни.
Подобным же образом, нет ничего неприемлемого в том, что у врача возникает
чувство любви к пациенту, когда пациент подчиняется дисциплине психотерапии, принимает
участие в лечении, охотно учится у врача и через эти отношения начинает успешно
развиваться. Интенсивная психотерапия во многих отношениях напоминает возобновление
родительских отношений с ребенком. Чувство любви у психотерапевта к пациенту столь
же приемлемо, как и чувство любви у хорошего родителя к своему ребенку. Более
того, с точки зрения успешного лечения любовь врача к пациенту благотворна, и
если успех приходит, то лечебные отношения становятся взаимно любовными. И врач
неизбежно будет испытывать любовное чувство, совпадающее с подлинной любовью,
которую он проявил по отношению к пациенту.
В большинстве случаев душевная болезнь обусловлена отсутствием или дефектом
любви, которая требуется конкретному ребенку от его конкретных родителей для успешного
роста и духовного развития. Очевидно, таким образом, что для исцеления с помощью
психотерапии пациент должен получить от психотерапевта хотя бы часть подлинной
любви, которой был лишен в детстве. Если психотерапевт не может по-настоящему
любить пациента, лечение не состоится. Никакое обучение и никакие дипломы психотерапевта
не помогут, если он не может расширить свою душу через любовь к пациенту; общие
результаты врачебной практики такого психотерапевта будут низкими. И наоборот,
недипломированный, непрофессиональный врач с минимальной подготовкой, но с огромной
способностью любить достигает таких же высоких результатов, как и самые лучшие
психиатры.
Поскольку любовь и секс тесно переплетены и взаимосвязаны, то здесь уместно
будет кратко затронуть проблему сексуальных отношений между психотерапевтами и
их пациентами – проблему, в наше время нередко привлекающую пристальное внимание
прессы. Ввиду необходимо любовного и интимного характера психотерапевтического
процесса между пациентами и врачами естественно и неизбежно возникают сильные
– или чрезвычайно сильные – взаимные сексуальные влечения. Тяга к сексуальному
завершению таких влечений может быть огромной. Я подозреваю, что некоторые психиатры-профессионалы,
бросающие камень в психотерапевта, который вступил в сексуальную связь с пациенткой,
сами не могут быть любящими врачами и не могут по-настоящему понять эту колоссальную
тягу. Скажу больше: если бы у меня возникла такая ситуация, когда после тщательного
и здравого размышления я пришел бы к выводу, что сексуальные отношения с пациенткой
будут существенно благотворны для ее духовного роста, – я решился бы на эти отношения.
За пятнадцать лет практики, однако, такого случая у меня не было, и я плохо представляю
себе, как он мог бы реально возникнуть. Прежде всего, как я уже говорил, роль
хорошего врача аналогична роли хорошего родителя, а хорошие родители не допускают
сексуальной связи со своими детьми по ряду очень важных причин. Смысл работы родителя
заключается в том, чтобы принести пользу ребенку, а не использовать ребенка для
собственного удовлетворения. Смысл работы врача – принести пользу пациенту, а
не использовать пациента в своих интересах. Задача родителя – поддержать ребенка
на пути к независимости; задача врача по отношению к пациенту – та же самая. Трудно
представить, каким образом врач, вступивший в сексуальную связь с пациентом (пациенткой),
не использовал бы пациента для удовлетворения собственных потребностей или каким
образом он способствовал бы при этом независимости пациента.
У многих пациентов, особенно соблазнительной внешности, с детства развивается
сексуализированный характер привязанности к одному из родителей, что, несомненно,
препятствует свободе и развитию ребенка. И теория, и немногие доступные нам практические
факты подтверждают, что сексуальные отношения между врачом и таким пациентом скорее
закрепляют незрелые привязанности пациента, чем ослабляют их. Даже если эти отношения
не доводятся до сексуального завершения, "влюбленность" между врачом
и пациентом разрушительна, поскольку, как мы видели, всякая влюбленность влечет
за собой сужение границ эго и ослабление нормального чувства отдельности между
индивидами.
Врач, влюбившийся в пациента, видимо, не может быть объективным в отношении
его, пациента, нужд или отделить эти нужды от собственных. Именно из любви к своим
пациентам врачи не позволяют себе удовольствия влюбляться в них. Поскольку истинная
любовь требует уважения к отдельной личности любимого, подлинно любящий врач признает
и принимает тот факт, что жизненный путь пациента является – и должен являться
– отдельным от жизни врача. Для некоторых врачей это означает, что их пути никогда,
за исключением лечебного времени, не должны пересекаться с путями пациентов.
Я уважаю эту позицию, но для себя нахожу ее неоправданно жесткой. Хотя у меня
и был один случай, когда мои контакты с бывшей пациенткой влияли на нее отрицательно,
зато было много таких пациентов, социальные отношения с которыми явно приносили
пользу и им, и мне. Мне также посчастливилось провести успешный психоанализ с
несколькими моими очень близкими друзьями. Конечно, в любом случае социальный
контакт с пациентом вне лечебного времени, даже когда курс лечения формально окончен,
представляет событие, к которому необходимо подходить с большой осторожностью
и самоанализом, чтобы этот контакт удовлетворял нужды врача не в ущерб нуждам
пациента.
Мы уже обсуждали утверждение, что психотерапия может быть – и должна быть,
если речь идет об успешной психотерапии, – процессом подлинной любви. В традиционных
психиатрических кругах такое представление выглядит несколько еретическим. Не
менее еретической оказывается и другая сторона этой монеты: если психотерапия
– процесс подлинной любви, то всегда ли любовь терапевтична? Если мы по-настоящему
любим своих супругов, родителей, детей, друзей, если мы расширяем свое Я, чтобы
питать их духовный рост, значит ли это, что мы осуществляем психотерапию по отношению
к ним?
Мой ответ: безусловно.
Время от времени мне приходится слышать за коктейлем: "Наверное, нелегко
вам, мистер Пек, отделять вашу социальную жизнь от профессиональной. Ведь, в конце
концов, нельзя же все время только и делать, что анализировать свою семью и друзей?"
Обычно такой собеседник просто поддерживает скучный разговор; он не интересуется
серьезным ответом и не готов его воспринять. Но иногда ситуация предоставляет
мне возможность провести урок или практическое занятие по психотерапии прямо на
месте, объясняя, почему я даже не пытаюсь и не хочу пытаться отделить профессиональную
жизнь от личной. Если я замечаю, что моя жена или дети, родители или друзья страдают
из-за иллюзий, фальши, невежества, ненужных осложнений, – я обязательно делаю
все возможное, чтобы расширить, распространить себя на них и, насколько удастся,
исправить ситуацию, точно так же, как я это делаю для моих пациентов за деньги.
Могу ли я отказать собственной семье и друзьям в моей мудрости, моих услугах
и любви на том основании, что они не подписали договор и не оплачивают мое внимание
к их психологическим проблемам? Конечно, нет. Как могу я быть хорошим другом,
отцом, супругом или сыном, если не использую все возможности и свое профессиональное
мастерство, чтобы научить любимых людей тому, что я знаю, и оказать им всю возможную
помощь в духовном развитии каждого из них? Кроме того, я рассчитываю на такую
же ответную помощь друзей и членов семьи, в пределах их возможностей. Я научился
у детей многим полезным вещам, хотя их критика временами бывает неоправданно грубой,
а поучения не столь глубокомысленны, как у взрослых. Моя жена направляет меня
не меньше, чем я направляю ее. Мои друзья не были бы моими друзьями, если бы они
таили от меня свое неодобрение или любовный интерес по отношению к мудрости и
надежности моего пути. Мог бы я развиваться быстрее без их помощи? Всякие подлинно
любовные отношения являются взаимной психотерапией.
Мои взгляды на эти вещи не всегда были такими. Когда-то я больше ценил восхищение
со стороны жены, чем ее критику, и для укрепления зависимости жены делал не меньше,
чем для укрепления ее силы. Задачей отца и мужа я считал обеспечение семьи: я
приносил домой хороший заработок, и на этом моя ответственность заканчивалась.
Я хотел, чтобы дом был цитаделью комфорта, а не вызова. В те времена я согласился
бы с мыслью, что практиковать психотерапию на друзьях и на семье опасно, неэтично
и деструктивно. Но это согласие диктовалось бы моей леностью не в меньшей мере,
чем страхом неправильно использовать профессию. Ибо психотерапия, как и любовь,
есть работа, а работать восемь часов в сутки легче, чем шестнадцать. Легче также
любить человека, который ищет твоей мудрости, приезжает к тебе, чтобы получить
ее, платит за твое внимание и получает его в течение точно отмеренных пятидесяти
минут, – все это легче, чем любить того, кто рассматривает твое внимание как свое
право, чьи запросы могут быть неограниченными, для кого ты вовсе не власть и не
авторитет, а твои поучения не представляют интереса. Психотерапия дома или с друзьями
требует столь же интенсивных усилий, как и в лечебном кабинете, но условия здесь
гораздо менее благоприятны; иными словами, дома требуется еще больше усилий и
любви.
Я надеюсь, что другие психотерапевты не воспримут эти слова как призыв немедленно
начать психотерапию с супругами и детьми. Если человек продолжает путь духовного
роста, его способность любить непрерывно возрастает. Но она всегда остается ограниченной,
и врач не должен предпринимать психотерапию за пределами этой способности: психотерапия
без любви будет безуспешной и даже вредной. Если вы способны любить шесть часов
в день, довольствуйтесь пока этой возможностью – она уже превышает способности
большинства людей. Путешествие будет долгим, и для увеличения вашей способности
потребуется время. Практиковать психотерапию с друзьями и семьей, любить друг
друга все время – это идеал, цель, к которой стоит стремиться, но которая достигается
не сразу.
Как я уже отмечал, непрофессиональный врач может успешно практиковать психотерапию
и без особого обучения, если он способен на истинную любовь; поэтому мои замечания
о практике психотерапии на друзьях и на собственной семье относятся не только
к профессионалам, но и ко всем людям вообще. Иногда пациенты спрашивают меня,
когда они смогут закончить свое лечение; я отвечаю: "Тогда, когда вы сами
станете хорошими психотерапевтами". Этот ответ наиболее уместен в случае
группового лечения, где пациенты сами имеют возможность практиковать психотерапию
друг на друге и в случае неудачи послушать откровенную критику в свой адрес. Многим
пациентам такой ответ не нравится, и они обычно говорят: "Это слишком большая
работа. Чтобы выполнить ее, я должен все время думать о своих отношениях с людьми.
Я не хочу так много думать. Я не хочу много работать. Я хочу просто радоваться".
Пациенты часто отвечают мне подобным образом, когда я говорю им, что все человеческие
взаимодействия представляют возможности учиться или учить (то есть получать или
давать лечение); эти пациенты не желают ни учить, ни учиться и упускают свои возможности
во взаимодействиях. Многие люди совершенно правы, когда говорят, что не хотят
стремиться к столь высокой цели и всю жизнь так упорно работать. Большинство пациентов,
даже у самых искусных и любящих психотерапевтов, заканчивают лечение на таком
уровне, когда их потенциал роста еще далеко не исчерпан. Они прошли короткий –
а может быть, и длинный – участок по пути духовного развития, но весь путь им
не по силам. Он кажется им слишком трудным; возможно, он и есть слишком трудный.
Их вполне устраивает быть обыкновенными мужчинами и женщинами и не состязаться
с Богом.