|
Неразумная отдача и губительное воспитание могут быть обусловлены
множеством причин, но у них есть один неизменный общий признак: "дающий"
под маской любви фактически удовлетворяет собственные потребности, независимо
от духовных потребностей "принимающего". Один министр с большой неохотой
пришел ко мне по поводу того, что его жена страдает хроническими депрессиями,
а оба сына исключены из колледжа и теперь сидят дома и тоже принимают психиатрическую
помощь. Несмотря на то что вся семья "больна", он никак не мог взять
в голову, что, быть может, и он как-то причастен к их болезни. "Я делаю все,
что в моих силах, чтобы помочь им в их проблемах, – рассказывал он. – Нет такой
минуты, когда бы я не думал о них". Анализ ситуации показал, что этот человек
действительно работает без устали, чтобы удовлетворить потребности жены и детей.
Он купил сыновьям по новому автомобилю и оплатил страховку, хотя и чувствовал,
что мальчикам следовало бы прилагать немного больше усилий и самим держаться на
ногах. Каждую субботу он возил жену в центр города, в оперу или театр, хотя сам
терпеть не мог городскую сутолоку, а опера нагоняла на него смертельную скуку.
При всей занятости по службе он почти все свободное время проводил дома, убирая
за женой и сыновьями, которые совершенно пренебрегали уборкой дома. "Неужели
вы не устаете, так выкладываясь ради них все время?" – спросил я. "Конечно,
устаю, – отвечал он. – Но что мне делать? Я люблю их, жалею, я не могу не заботиться
о них. Я никогда не позволю себе сидеть в стороне, видя, что им плохо, что у них
что-то не так. Может быть, я не идеальный муж, но я, по меньшей мере, люблю их
и постоянно о них забочусь".
Выяснилось интересное обстоятельство: его отец, блестящий ученый, завоевавший
себе всеобщее признание, в то же время был изрядным пьяницей и волокитой; семью
свою он забросил и совсем не интересовался ею. Постепенно мой пациент начал понимать,
что еще в детстве определилась его участь: ему суждено быть настолько непохожим
на отца, насколько это вообще возможно; быть настолько же добрым и внимательным,
насколько его отец был безразличным и бессердечным. Еще некоторое время спустя
он смог осознать и то, что уже давно делает ставку на имидж доброго, любящего
человека и что большинство его действий и поступков, включая карьеру в министерстве,
направлены на укрепление этого имиджа. Значительно труднее ему было понять, до
какой степени он "инфантилизировал" свою семью. Он постоянно называл
жену "котенком", а великовозрастных, рослых сыновей "малышами".
"А как же еще мне себя вести? – защищался он. – Возможно, моя любовь возникла
как реакция на поведение отца, но ведь не значит же это, что мне нужно перестать
любить и превратиться в негодяя!" Мне буквально пришлось учить его, что любовь
– не только не простая, но, наоборот, очень сложная деятельность, требующая участия
всего его существа – и ума, и сердца. Из-за стремления быть во всем непохожим
на отца он не смог разработать гибкую, подвижную систему реализации своей любви.
Ему необходимо было усвоить, что запретить в нужный момент означает больше сочувствия,
чем разрешить в неподходящий момент; что укреплять независимость человека – это
настоящая любовь в отличие от заботы о человеке, который мог бы и сам о себе позаботиться.
Он должен был учиться и тому, что выражение его собственных потребностей, ожиданий,
досады и злости точно так же необходимо для душевного здоровья семьи, как и его
самопожертвование, и что поэтому любовь должна проявляться в конфронтации не меньше,
чем в блаженном согласии.
Осознавая постепенно, в какой инфантилизм он вверг семью, министр сам начал
меняться. Вначале он перестал подбирать мусор за домочадцами и не скрывать своей
досады по поводу того, что сыновья не участвуют в уборке дома. Затем он отказался
платить страховку за автомобили сыновей, заявив, что если они желают ездить, то
должны сами позаботиться об оплате. А жене он предложил выбираться в оперу без
него. Затевая все эти перемены, он рисковал приобрести репутацию "плохого"
и терял свое былое всемогущество как лидер, удовлетворяющий все нужды семьи. Но,
несмотря на то что его прежнее поведение почти целиком диктовалось поддержанием
собственного имиджа "любящего отца", в глубине души он сохранял способность
к настоящей любви – и это дало ему силы осуществить перемены в самом себе. И жена,
и сыновья к переменам отнеслись вначале враждебно. Но через некоторое время один
сын возобновил учебу в колледже, а другой нашел более серьезную работу, позволившую
ему вскоре купить себе квартиру. Жена тоже со временем оценила свою независимость
и нашла собственный путь развития. Министр стал работать заметно эффективнее,
а на его жизнерадостную супругу было приятно посмотреть.
Заблудившееся чувство любви министра граничило с еще более серьезным извращением
любви – мазохизмом. Неспециалист обычно ассоциирует садизм и мазохизм с чисто
сексуальной деятельностью, трактуя их как сексуальное наслаждение от причиненной
партнеру или, соответственно, партнером боли. Фактически, истинный сексуальный
садомазохизм является достаточно редкой формой психической патологии. Несравненно
чаще встречается и, в конечном итоге, приносит больше вреда садомазохизм социальный:
в сфере межличностных несексуальных отношений люди неосознанно стремятся причинить
друг другу страдание – или стать страдающей жертвой.
В качестве примера я приведу рассказ о женщине, которая обратилась за психиатрической
помощью по поводу депрессии, развившейся после ухода мужа. Она начала с бесконечного
повествования о плохом муже: он плохо с ней обращался, он не уделял ей внимания,
у него было много любовниц, он транжирил деньги, предназначенные на пропитание,
он уходил из дому, когда ему хотелось, и пропадал целыми днями неизвестно где,
он приходил домой пьяный и избивал ее, а вот теперь он бросил ее с детьми, да
еще в самый канун Рождества! Неопытный врач, выслушав печальную повесть, немедленно
проникается сочувствием к "бедной женщине"" но очень скоро сочувствие
испаряется под натиском дальнейших фактов. Первым делом выясняется, что "плохое
обращение" длится уже двадцать лет и что за этот период бедная женщина дважды
разводилась и дважды снова выходила замуж за своего жестокого мужа, не считая
бесчисленных размолвок и примирений.
Месяц или два психиатр работает с этой женщиной, стараясь помочь ей обрести
независимость; все идет хорошо, женщина радуется спокойной жизни без мужа... И
вдруг все начинается сначала: в один прекрасный день она вбегает в кабинет с радостным
сообщением, что Генри вернулся. "Позавчера вечером он позвонил мне и сказал,
что хочет меня видеть, и мы встретились. Он умолял меня, чтобы я разрешила ему
вернуться; и действительно, он как-то заметно изменился. Я приняла его".
Когда врач заметил ей, что все это – явное повторение старого сценария, от которого,
как они уже убедились, ничего хорошего ожидать не приходится, женщина сказала:
"Но я люблю его. Не станете же вы запрещать любовь?" Попытка врача досконально
разобраться в характере этой "любви" заканчивается тем, что пациентка
отказывается от дальнейшего лечения.
Что происходит в этом случае? Пытаясь понять случившееся, психотерапевт вспоминает
явное злорадство, смакование, с которым женщина излагала длинную историю жестокости
и несправедливости со стороны мужа. И тут странная мысль приходит в голову врача:
а что, если эта женщина терпит жестокость и грубость мужа, даже сама вызывает
ее ради единственного удовольствия – рассказывать об этом. Но что же это за удовольствие,
откуда оно берется? Врач вспоминает взволнованное лицо "праведницы".
Не может ли быть, что превыше всего в жизни эта женщина ценит чувство морального
превосходства и ради этого чувства готова терпеть несправедливость, даже ищет
ее? Да, именно такова природа этого поведения. Позволяя унижать себя, женщина
чувствует собственное превосходство. В конце концов, она даже может испытывать
садистское удовлетворение оттого, что муж молит ее о прощении: вот он, час торжества,
когда она величественно решает, позволить или не позволить ему вернуться. Это
час ее возмездия.
При анализе жизни такой женщины оказывается, что она пережила много унижений
в детстве. В результате она ищет реванша в чувстве морального превосходства, а
это требует дальнейших унижений и дурного обращения. Если мир обращается с нами
хорошо, у нас не возникает желания мстить миру. Если же месть составляет цель
нашей жизни, то нам необходимо выискивать все те случаи, когда мир обращается
с нами плохо, и таким образом оправдывать нашу цель. Мазохисты рассматривают свое
подчинение дурному обращению как любовь, а на самом деле это неутолимая жажда
мести и, в первоисточнике, ненависть.
Исследование мазохизма развенчивает еще один популярный миф – о любви как самопожертвовании.
Именно это недоразумение позволяло нашей мазохистке считать самопожертвованием
свою терпимость к дурному обращению; полагая, что это любовь, она никак не могла
осознать свою ненависть. Министр тоже считал свое самоотверженное поведение любовью,
хотя на самом деле оно было мотивировано не нуждами семьи, а его собственной потребностью
укреплять свой имидж любящего. На начальной стадии лечения он постоянно рассказывал
о том, как он "все делал" для жены и детей, и хотелось верить, что сам
он не извлекал из этого никакой пользы для себя. Но на самом деле – извлекал!
Всякий раз, когда мы, как нам кажется, делаем что-то для кого-то, мы некоторым
образом снимаем с себя ответственность. Что бы мы ни делали, мы делаем это по
собственному выбору, а выбор этот мы делаем потому, что он максимально удовлетворяет
нас. Что бы мы ни делали для кого-то другого, мы делаем это для удовлетворения
какой-то собственной потребности. Если родители говорят своим детям: "Вы
должны быть благодарны за все, что мы для вас сделали", то этим родителям
безусловно недостает любви. Тот, кто действительно любит, знает, какая это радость
– любить. Когда мы действительно любим, то делаем это потому, что хотим любить.
Мы имеем детей потому, что хотим их иметь, и если мы их любим как родители, то
лишь потому, что хотим быть любящими родителями.
Это правда, что любовь приводит к изменению Я, но это скорее расширение Я,
а не его жертвование. Мы еще будем говорить о том, что любовь – это самовосполняющая
деятельность. На самом деле она представляет собой нечто большее: она расширяет,
а не уменьшает душу; она не исчерпывает, а наполняет личность. В истинном смысле
любовь столь же эгоистична, как и не-любовь. Здесь все тот же парадокс: любовь
одновременно и эгоистична, и неэгоистична. Не в эгоистичности отличие любви от
не-любви: все дело в цели деятельности. В истинной любви целью всегда является
духовное развитие. В не-любви целью всегда является нечто другое.
|
